Неточные совпадения
Доктор отнял ее руки, осторожно
положил ее на подушку и накрыл с плечами. Она покорно легла навзничь и смотрела пред собой сияющим взглядом.
—
Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли
положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, — и хорошенько!
Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно,
положив мне руку на сердце...
— А ты
полагал, у меня вода в жилах? Но мне это кровопускание даже полезно. Не правда ли,
доктор? Помоги мне сесть на дрожки и не предавайся меланхолии. Завтра я буду здоров. Вот так; прекрасно. Трогай, кучер.
— Держите ее, что вы? — закричала мать Клима,
доктор тяжело отклеился от стены, поднял жену,
положил на постель, а сам сел на ноги ее, сказав кому-то...
Доктор ушел, оставив Обломова в самом жалком положении. Он закрыл глаза,
положил обе руки на голову, сжался на стуле в комок и так сидел, никуда не глядя, ничего не чувствуя.
— Оставь, оставь образ, Андрей Петрович, оставь,
положи! — вскочила Татьяна Павловна, — разденься и ляг. Аркадий, за
доктором!
Полагаю, что имею право догадываться почему: уже неделю как расстроенный в своем здоровье, сам признавшийся
доктору и близким своим, что видит видения, что встречает уже умерших людей; накануне белой горячки, которая сегодня именно и поразила его, он, внезапно узнав о кончине Смердякова, вдруг составляет себе следующее рассуждение: «Человек мертв, на него сказать можно, а брата спасу.
Положим, что она рябовата и немного косит, — ну, да
доктору с женина лица не воду пить.
Молодой
доктор не отвечал и молча продолжал свои наблюдения. Наконец он
положил офтальмоскоп, и в комнате раздался его уверенный, спокойный голос...
— Хотите, я вас провожу до околицы? — спросила Лиза,
кладя свою ручку в протянутую ей руку
доктора.
Все смотрели в пол или на свои ногти. Женни была красна до ушей: в ней говорила девичья стыдливость, и только няня молча глядела на
доктора, стоя у притолоки. Она очень любила и самого его и его рассказы. Да Лиза,
положив на ладонь подбородок, прямо и твердо смотрела в глаза рассказчику.
Гловацкая встала,
положила на стол ручник, которым вытирала чашки, и сделала два шага к двери, но
доктор остановил ее.
Отбирая бумаги, которые намеревался взять с собою, Розанов вынул из стола свою диссертацию, посмотрел на нее, прочел несколько страниц и, вздохнув,
положил ее на прежнее место. На эту диссертацию легла лаконическая печатная программа диспута Лобачевского; потом должен был лечь какой-то литографированный листок, но
доктор, пробежав его, поморщился, разорвал бумажку в клочки и с негодованием бросил эти кусочки в печку.
И
доктор,
положив под голову несколько книг «О приходе и расходе хлеба снопами и зерном», лег на стол и закрылся своим полушубком.
Доктор сел на его место, внимательно осмотрел камень, стер губкой, намазал его, потом
положил листок и тиснул.
Лакей раздел и уложил
доктора в кровать. Полинька велела никого не пускать сюда и говорить, что Розанов уехал. Потом она сняла шляпу, бурнус и калоши, разорвала полотенце и, сделав компресс,
положила его на голову больного.
— А вы как
полагаете, господин
доктор?
На другой же день пришлось отправить в богоугодное заведение — в сумасшедший дом — несчастную Пашку, которая окончательно впала в слабоумие.
Доктора сказали, что никакой нет надежды на то, чтобы она когда-нибудь поправилась. И в самом деле, она, как ее
положили в больнице на полу, на соломенный матрац, так и не вставала с него до самой смерти, все более и более погружаясь в черную, бездонную пропасть тихого слабоумия, но умерла она только через полгода от пролежней и заражения крови.
Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!» — и,
положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился
доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а
доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы.
— Но, ангел мой, не расстраивай себя! — залепетала над ним дама в голубом капоте. — Ты хочешь погладить собачку? Ну хорошо, хорошо, моя радость, сейчас.
Доктор, как вы
полагаете, можно Трилли погладить эту собаку?
— Я знаю причину, почему
доктор изменяет нам, — заявил Сарматов, находившийся в самом игривом настроении духа. — Выражаясь фигурально, на его уста
положила печать молчания маленькая ручка прекрасной юной волшебницы.
Доктор осторожно
положил руку Егора на колени ему, встал со стула и, задумчиво дергая бороду, начал щупать пальцами отеки на лице больного.
После речи Батенева устроилось путешествие, причем снова была пропета песнь: «Отец духов, творец вселенной!», и шли в таком порядке: собиратели милостыни (Антип Ильич и Аггей Никитич) с жезлами в руках; обрядоначальник (
доктор Сверстов) с мечом; секретарь (gnadige Frau) с актами; оба надзирателя со свечами; мастер стула тоже со свечой. По окончании шествия обрядоначальник
положил знак умершего на пьедестал, а великий мастер сказал...
В кофейной Печкина вечером собралось обычное общество: Максинька, гордо восседавший несколько вдали от прочих на диване, идущем по трем стенам; отставной
доктор Сливцов, выгнанный из службы за то, что обыграл на бильярде два кавалерийских полка, и продолжавший затем свою профессию в Москве: в настоящем случае он играл с надсмотрщиком гражданской палаты, чиновником еще не старым, который, получив сию духовную должность, не преминул каждодневно ходить в кофейную, чтобы придать себе, как он
полагал, более светское воспитание; затем на том же диване сидел франтоватый господин, весьма мизерной наружности, но из аристократов, так как носил звание камер-юнкера, и по поводу этого камер-юнкерства рассказывалось, что когда он был облечен в это придворное звание и явился на выход при приезде императора Николая Павловича в Москву, то государь, взглянув на него, сказал с оттенком неудовольствия генерал-губернатору: «Как тебе не совестно завертывать таких червяков, как в какие-нибудь коконы, в камер-юнкерский мундир!» Вместе с этим господином приехал в кофейную также и знакомый нам молодой гегелианец, который наконец стал уж укрываться и спасаться от m-lle Блохи по трактирам.
Положив в карман этот документ и поехав домой, Сверстов с восторгом помышлял, как он через короткое время докажет, что Тулузов не Тулузов, а некто другой, и как того посадят за это в тюрьму, где успеют уличить его, что он убийца бедного мальчика. Несмотря на свои седые волосы,
доктор, видно, мало еще знал свою страну и существующие в ней порядки.
Меня отвели в другую комнату,
положили на стол,
доктор вытаскивал занозы приятно холодными щипчиками и балагурил...
— Да,
полагаю… Шпион или
доктор, к которому
положили меня на испытание, — это все равно.
— Странная фантазия! — усмехнулся
доктор. — Значит, вы
полагаете, что я шпион?
— «Так!» — думаю я. Приходит
доктор и две дамы — одна очень красивая, блондинка, очевидно — венецианка, другая — не помню ее. Осматривают мой ушиб, конечно — пустяки,
положили мне компресс и ушли.
Она сказала, что
доктора можно заставить жениться на Клеопатре, — стоит только припугнуть его, и если хорошо написать прошение, то архиерей расторгнет его первый брак; что хорошо бы потихоньку от жены Дубечню продать, а деньги
положить в банк на мое имя; что если бы я и сестра поклонились отцу в ноги и попросили хорошенько, то, быть может, он простил бы нас; что надо бы отслужить молебен царице небесной…
— Зачем его в больницу
класть, когда вы домашним
доктором наняты? — продолжал допекать Елпидифора Мартыныча князь.
К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника за своим обычным старым
доктором, и дворник, сказав, что того
доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что говорил несколько витиевато, а она любила это свойство в людях и
полагала, что сама не без красноречия!
Аделаида Ивановна, действительно, после скудного обеда, который она брала от дьячка, попав на изысканный стол Бегушева, с большим аппетитом и очень много кушала: несмотря на свое поэтическое и сентиментальное миросозерцание, Аделаида Ивановна, подобно брату своему, была несколько обжорлива. Бегушев не спешил платить
доктору. Тот отчасти из этого, а потом и по другим признакам догадался, что ему не следовало уезжать, ради чего, не
кладя, впрочем, шляпы, сел.
—
Полагаю, что станет и он! — сказал
доктор.
В зале тем временем обряжали и
клали покойницу на стол. Часов в двенадцать приехал
доктор. Бегушев вышел к нему.
— Ты меня не понимаешь! — сказала она и, еще более пододвинувшись к
доктору,
положила ему руки и голову на плечо. — Я готова быть твоей женой, но я боюсь тебя!
Она немедленно уехала к Бенису и часа через два опять приехала ко мне с блистающим радостью лицом:
доктора прямо от меня отправились в совет гимназии, где подписали общее свидетельство, в котором было сказано, что «совершенно соглашаясь с мнением г-на
доктора Бениса, они считают необходимым возвратить казенного воспитанника Аксакова на попечение родителей в деревню; а к прописанному для больного декокту
полагают нелишним прибавить такие-то медикаменты и предписать впоследствии крепительные холодные ванны».
За ним шли его секунданты, два очень молодых офицера одинакового роста, Бойко и Говоровскнй, в белых кителях, и тощий, нелюдимый
доктор Устимович, который в одной руке нес узел с чем-то, а другую заложил назад; по обыкновению, вдоль спины у него была вытянута трость.
Положив узел на землю и ни с кем не здороваясь, он отправил и другую руку за спину и зашагал по поляне.
К обеду приехал
доктор и, разумеется, сказал, что, хотя повторные явления и могут вызывать опасения, но, собственно говоря, положительного указания нет, но так как нет и противупоказания, то можно, с одной стороны,
полагать, с другой же стороны, тоже можно
полагать.
Положив бумагу в карман сюртука, застегнувшись на все пуговицы, Воропонов начал жаловаться на Алексея, Мирона,
доктора, на всех людей, которые, подзуживаемы евреями, одни — слепо, другие — своекорыстно, идут против царя; Артамонов старший слушал его жалобы почти с удовольствием, поддакивал, и только когда синие губы Воропонова начали злобно говорить о Вере Поповой, он строго сказал...
Когда выломали дверь и Семен Иванович бросился ко мне, я почувствовал, что меня оставляют последние силы. Меня подняли и
положили на диван. Я видел, как взяли и вынесли ее, я хотел крикнуть, просить, умолять, чтобы этого не делали, чтобы оставили ее здесь, подле меня. Но я не мог крикнуть; я только беззвучно шептал, пока
доктор осматривал мою простреленную навылет грудь.
Помню, как однажды
доктор Вейнрейх, войдя в гостиную,
положил перед матерью захваченный с почты последний номер «Московских Ведомостей», прибавив: «Здесь прекрасное стихотворение Жуковского на смерть императрицы Марии Феодоровны». И она стала читать...
Тем не. менее через Елизавету Николаевну и горничных я знал обо всем, что происходило наверху: как ежедневно приезжал туда
доктор, как поставил за уши ребенку двенадцать пиявок и
положил на голову пузырь со льдом.
Выслушав и выстукав пациента,
доктор присел на угол письменного стола,
положив ногу на ногу и обхватив руками острые колени. Его птичье, выдавшееся вперед лицо, широкое в скулах и острое к подбородку, стало серьезным, почти строгим. Подумав с минуту, он заговорил, глядя мимо плеча Арбузова на шкап с книгами...
Бабка любила лечиться и часто ездила в больницу, где говорила, что ей не семьдесят, а пятьдесят восемь лет; она
полагала, что если
доктор узнает ее настоящие годы, то не станет ее лечить и скажет, что ей впору умирать, а не лечиться.
Достигаев. Ну,
положим, не очень. И это — не я, а —
доктора. А рассуждаешь ты — без учёта большевичков…
На другой день поутру дети, проснувшись, увидели Алешу, лежащего на полу без памяти. Его подняли,
положили в постель и послали за
доктором, который объявил, что у него сильная горячка.
Мы с
доктором В. можем друг другу laissez faire; но ежели в народе составится общество, и члены этого общества, приняв на себя какие-нибудь обязанности, согласятся
положить штраф или наказание за нарушение этих обязанностей, — то тут уже не laissez pas faire, тут уже «всякие штрафы запрещены».
Положим, что жалованья судебный следователь или
доктор получает побольше моего, но ведь сколько времени нужно добиваться… и все на свой счет живи.